ПУТЬ К МАНДЕЛЬШТАМУ. К 125-ЛЕТИЮ

wikimedia.org 

В 1938 году жена Мандельштама, Надежда Яковлевна, отправила мужу письмо, так и не дошедшее до адресата, но, слава Богу, сохранившееся: "Ося, родной, далёкий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтёшь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернёшься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память… Оксюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь… И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи… Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь… Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли — неразлучных — эта участь?.. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу. Это я — Надя. Где ты? Прощай. Надя".

 

16 марта 1938 года в письме наркому внутренних дел Н.И. Ежову секретарь Союза советских писателей В.П. Ставский выразил своё отношение к Мандельштаму и вопросу, связанному с ним: "Вопрос не только в нём и не столько в нём, автору похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь… За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сём)".

В приложенном отзыве тов. Павленко, озаглавленном "О стихах О. Мандельштама", было сказано: "Я всегда считал, читая старые строки Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. От этого чувства не могу отделаться и теперь, читая его последние стихи. Они в большинстве своём холодны, мертвы, в них нет того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию — нет темперамента, нет веры в свою строку… Язык стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком… Едва ли можно отнести к образцам ясности и следующие строки:

Далее Пётр Павленко, приведя ещё несколько примеров стихов Мандельштама и даже их похвалив, задаётся вопросом: "Советские ли это стихи?" И отвечает: "Да, конечно. Но только в “Стихах о Сталине” мы это чувствуем без обиняков, в остальных же стихах — о советском догадываемся. Если бы передо мной был поставлен вопрос — следует ли печатать эти стихи — я бы ответил бы — нет, не следует".

wikimedia.org 

По первому делу 1934 года его реабилитировали в 1955-м. По второму — 1938 года и завершившемуся в декабре гибелью поэта — официальное признание, что не был он ни в чём виноват, кроме своего выдающегося творчества, пришлось на год 1987-й, перестроечный. До этого "предельно справедливая и человеколюбивая" советская система отказывалась признавать, что убивать поэтов ей так же свойственно, как всей возбуждённой толпой чтить Вождя и добиваться в согражданах полнейшего единодушия. А когда в 1934-м Мандельштам создал своё знаменитое "Мы живём, под собою не чуя страны, // Наши речи на десять шагов не слышны. // А где хватит на полразговорца, — // Там помянут кремлёвского горца.", то никак не могло быть, чтобы его не посадили.

Не расстреляли сразу, а именно посадили. А затем на три года отправили в ссылку в Воронеж, памятуя то, что сказал Вождь и безраздельный Хозяин: "Изолировать, но сохранить". "Кремлёвский горец" надеялся сломать поэта. Мечтал втянуть его в дело создания великого образа Самого Себя. Но не учёл, что портрет уже создан: "Его толстые пальцы, как черви, жирны, // А слова, как пудовые гири, верны. // Тараканьи смеются усища // И сияют его голенища."

"Стихи о Сталине", написанные позже, ничего изменить не могли. Они лишь подтвердили точность и огромную силу выдающихся строк. До того мощных и страшных, что Б.Л. Пастернак наотрез отказался их обсуждать: "Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому". Он, понимая, чем это грозит, прочитал их одиннадцати ближайшим друзьям… Они пришли в ужас, а он, понимая, чем это ему грозит, верил, что сочинил по-настоящему удачные стихи.

Место, где была достигнута эта вершина, описано Надеждой Яковлевной в её фундаментальных воспоминаниях, также до гласности нелегальных: "У окна в портнихиной комнате стоял квадратный стол, служивший для всего на свете. О. М. прежде всего завладел столом и разложил карандаши и бумагу. Для него это было необычным поступком — ведь стихи он сочинял с голоса и в бумаге нуждался только в конце работы. Каждое утро он садился за стол и брал в руки карандаш: писатель как писатель! Но проходило и полчаса, как он вскакивал и начинал проклинать себя за отсутствие мастерства: “Вот Асеев — мастер! Он бы не задумался и сразу написал!..” Попытки усилия над собой упорно не давались."

Не получалась "Ода Сталину", "кремлёвскому горцу", хозяину всего и величайшему генералиссимусу в сапогах и "царских" золотых погонах. В таких словах, как "Есть имя славное" и даже "Его мы слышали, и мы его застали…", проглядывали "официальные советские мастера" — Асеев, Долматовский, Ошанин, Лебедев-Кумач. И было это бесконечно далеко от того, о чём вспоминала Надежда Яковлевна: "У меня создалось такое ощущение, что стихи существуют до того, как написаны. (О. М. никогда не говорил, что стихи “написаны”. Он сначала сочинял, потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряжённом улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда транслирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в словах." И это воплощалось с непримиримой враждебностью к "веку-волкодаву", в кошмарных стихах о "миллионах убитых задёшево", во внезапном признании "от меня будет свету тепло" и в том, что навсегда "непокидаема дар-флейта":

 

В статье "О современной поэзии" не без смеха заметил: "Столько новшеств, сколько потерянных секретов: пропорции непревзойдённого Страдивариуса и рецепт для краски старых художников лишают всякого смысла разговоры о прогрессе в искусстве". К произведениям советской литературы относился с очевидной жесткостью: "Такую, с позволения сказать, фабулу можно придумать, садясь в трамвай или зашнуровывая ботинки".